Глава двадцать шестая

---

Все случилось так, как сказал Уэммик, и мне скорее, чем я ожидал, представился случай сравнить домашний быт моего опекуна с домашним бытом его кассира и клерка. Мой опекун находился в свой комнате и мыл руки душистым мылом, когда я вошел в контору по возвращении из Уольуорза; он позвал меня к себе и пригласил меня на обед вместе с моими приятелями, как и говорил мне Уэммик. — «Без церемоний, — сказал он, — завтра, и без всяких обеденных парадов». — Я спросил его, куда нам явиться (я не имел никакого понятия о том, где он живет), но он по своему обыкновению уклонился от прямого ответа и сказал: — «Приходите сюда и мы пойдем отсюда вместе». — Пользуюсь здесь случаем заметить, что он имел обыкновение мыть руки после разговора с каждым клиентом, как это делают доктора и зубные врачи. В комнате у него был исключительно для этой цели устроен маленький чуланчик, весь пропитанный запахом душистого мыла, как косметическая лавка. За дверью в нем висело необыкновенных размеров полотенце; он мыл руки, а затем долго вытирал их досуха этим полотенцем, когда возвращался из суда или отпускал какого-нибудь клиента. Когда на следующий день я вместе с приятелем явился к нему в шесть часов пополудни, он, по-видимому, только что кончил заниматься с кем-то, более обыкновенного грязным, так как мы застали его за умываньем, причем на этот раз он не ограничивался одними только руками, но мыл голову и лицо и полоскал горло. Проделав всю эту историю и вытерев все насухо своим полотенцем, он вынул перочинный ножик и тщательно вычистил ногти, прежде чем надеть сюртук.

Когда мы вышли на улицу, там по обыкновению бродило несколько человек, которые хотели говорить с ним, но в запахе душистого мыла, который разносился от него во все стороны, было очевидно что-то особенное, так как все они сразу отказались на этот день от своего намерения. Все время, пока мы шли, его то и дело узнавали в толпе; заметив это, он тотчас же возвышал голос и начинал громко разговаривать со мною; но сам он никого не узнавал или делал вид, что не узнает.

Он привел нас в Джерард-Стрит, в Сохо, и остановился у дома на южной стороны улицы; дом был по наружному виду величественный, но плохо выкрашен и с грязными окнами. Он вынул ключ, открыл дверь, и мы вошли в пустую, мрачную переднюю. Отсюда мы поднялись по темным каменным ступеням в три темные комнаты первого этажа. Стены комнат были украшены вверху резными гирляндами, которые, когда я взглянул на них, показались мне очень похожими на виденные мною раньше петли виселиц.

Обед был приготовлен в самой большой и красивой комнате; во второй комнате была уборная, а в третьей спальня. Он сказал нам, что занимает весь дом, но живет только в этих трех комнатах. Стол был сервирован хорошо, но серебра не было; подле его стула стоял очень поместительный столик, а на нем всевозможные бутылочки и графинчики и четыре блюда с фруктами. Я заметил, что он любил держать все это под рукой и угощал всегда сам.

В комнате был кроме того шкап с книгами; по корешкам книг я увидел, что все это были уголовные законы, биографии преступников, процессы, парламентские акты и тому подобное. Обстановка комнаты была хорошая и прочная, подобно часовой цепочке хозяина. Все кругом носило официальный характер и нигде не было видно никаких украшений. В углу стоял небольшой письменный стол и на нем лампа с абажуром; здесь у него, так сказать, была своя домашняя контора, где по вечерам он занимался делами.

Так как он до сих пор почти не обращал внимания на моих трех приятелей, — мы все время шли с ним вдвоем отдельно от них — то теперь, позвонив в колокольчик, он остановился у камина и вопросительно взглянул на них. К великому удивлению своему я увидел, что больше всего и даже можно сказать исключительно заинтересовался он Друммелем.

— Пип, — сказал он, положив мне на плечо свою большую руку и подвинув меня к окну, — я не знаю ни одного из них. Кто этот паук?

— Паук? — переспросил я.

— Вот тот прыщеватый, надутый малый, что развалился там?

— Это Бентлей Друммель, — отвечал я. — А того, у которого такое нежное лицо, зовут Стертоп.

Не обратив ни малейшего внимание на моего приятеля с нежным лицом, он отвечал:

— Бентлей Друммель зовут его, да? Мне он нравится.

Он тотчас же вступил в разговор с Друммелем и не только не смущался его ленивыми ответами, но, по-видимому, задался целью заставить его говорить во что бы то ни стало. Я внимательно наблюдал за ними, когда между нами прошла экономка и поставила первое блюдо на стол.

Это была женщина лет около сорока, хотя я подумал, что она моложе, чем казалась. Она была довольно высокого роста, стройная и гибкая, с необыкновенно бледным лицом, большими поблекшими глазами и роскошными волосами, ниспадавшими на её плечи. Не знаю, страшное ли какое-нибудь горе или отчаяние придали её губам выражение такой невыносимой муки, а лицу её выражение недоумение и страха, знаю только, что оно напомнило мне одно из лиц, вынырнувших из котла ведьм, когда два дня тому назад я был в театре и смотрел Макбета.

Она поставила блюдо на стол, притронулась слегка пальцем к руке моего опекуна, давая этим знать, что обед подан, и бесшумно исчезла. Мы сели за стол, причем опекун мой посадил подле себя с одной стороны Друммеля, а с другой Стертопа. Первое блюдо, поданное экономкой, состояло из превосходной рыбы, затем следовала отборная баранина и такая же отборная дичь. Разные соуса, вина, все приправы и угощение, каких мы только желали, были любезно поданы нам нашим гостеприимным хозяином; все это он брал со стола, стоявшего подле него и, угостив всех сидевших за обедом, ставил обратно на прежнее место. Сам он также раздавал нам тарелки, ножи и вилки и когда мы кончали блюдо, складывал их в корзину, стоявшую подле него на полу. Кроме экономки не было видно другой прислуги. Она подавала каждое блюдо и я всегда, глядя на нее, видел перед собою лицо, поднимающееся из котла. Много лет спустя я припоминал ужасное выражение этой женщины, когда зажженным спиртом осветил в темной комнате другое лицо, которое походило на нее только своими распущенными волосами.

Настроенный заранее словами Уэммика, а также и самой наружностью экономки, я внимательно наблюдал за нею и скоро заметил, что она, находясь в комнате, внимательно следила глазами за моим опекуном и что она не сразу отнимала руки от блюда, точно боялась, что он вернет ее обратно, если она отойдет, и скажет ей что-нибудь неприятное. Мне показалось по его виду, что он это прекрасно замечает.

Обед проходил весело и, не смотря на то, что опекун не следил, по-видимому, очень внимательно за предметом разговора и не заводил его сам, он успел выведать все самые слабые стороны наших характеров. Что касается меня, то я сразу поймался на удочку и не успел открыть рта, как уже высказал свою наклонность к мотовству и желание покровительствовать Герберту, а затем стал хвастаться ожидающими меня большими надеждами. Тоже случилось и со всеми нами, не исключая и Друммеля, наклонности которого к издевательству над другими и злобный, завистливый характер были выведены наружу еще до того, как кончено было первое блюдо из рыбы.

Когда обед был кончен и подали сыр, мы разговорились о наших лодочных гонках и о том, что Друммель, подобно какому-то земноводному, постоянно держится в темноте и позади нас. Выслушав это, Друммель сообщил нашему хозяину, что он предпочитает держаться отдельно от нашего общества и что, пожелай он только, он мог бы еще поучить нас этому искусству, а силен он так, что одним ударом кулака разбросал бы нас во все стороны. Совершенно незаметно для нас опекун мой успел так подзадорить его, что он вдруг неожиданно пришел в ярость; засучив мгновенно рукава он принялся показывать нам, как сильно развиты его мускулы, а за ним и мы в свою очередь засучили свои рукава, представляя из себя таким образом крайне смешную картину.

Экономка убирала в эту минуту со стола. Мой опекун, не обращавший на нее никакого, по-видимому, внимание, сидел боком к ней и, откинувшись на спинку кресла, кусал свои ногти, выказывая непонятный для меня интерес ко всему, что говорил Друммель. Вдруг совершенно неожиданно он схватил своей громадной рукой руку экономки в ту минуту, когда она за чем-то протянула ее на стол. Он сделал это так внезапно и так ловко, что все мы смолкли от удивления.

— Раз вы говорите о силе кулаков, — сказал он, — то я покажу вам кулак. Молли, покажи им свой кулак.

Пойманная в ловушку рука экономки оставалась на столе, но другую свободную она спрятала за спину.

— Перестаньте, сэр, — сказала она тихо, устремив на Джаггерса внимательный и напряженный взгляд.

— И хочу показать вам кулак, — повторил Джаггерс с непоколебимой решимостью. — Молли, покажи им свой кулак.

— Сэр, — прошептала она снова, — пожалуйста!..

— Молли, — сказал Джаггерс, не глядя на нее, но упорно продолжая смотреть на противоположную стену, — покажи им оба твои кулака. Покажи им! Скорее!

Она высвободила свою руку и сложила ее в кулак на столе. Вынув затем другую руку из за спины, она сложила ее также в кулак и положила ее рядом с первой. Кулак второй руки был совершенно обезображен и покрыт по всем направлениям глубокими рубцами и шрамами. Держа таким образом руки, она медленно отвернулась от мистера Джаггерса и внимательно взглянула на каждого из нас по очереди.

— Вот где сила, — сказал мистер Джаггерс, холодно указывая пальцами на мускулы Молли; — мало есть на свете мужчин, у которых такая сила в кулаке, как у этой женщины. Сила пожатия этих рук невероятна. Я имел случай наблюдать много рук, но никогда не видел ни мужчины, ни женщины, более сильных в этом отношении.

Пока он говорил эти слова с несколько критическим, насмешливым оттенком, экономка по-прежнему переводила свои взор с одного из нас на другого. Когда он перестал говорить, она снова взглянула на него.

— Довольно, Молли! — сказал мистер Джаггерс, слегка кивнув ей головой. — На тебя достаточно насмотрелись, можешь идти.

Она сняла руки со стола и вышла из комнаты, а мистер Джаггерс взял со стола графин, наполнил оттуда свой стакан и угостил каждого по очереди вином.

— В половине десятого, джентльмены, — сказал он, — мы должны разойтись. Не тратьте напрасно времени. Я рад видеть всех вас. Ваше здоровье, мистер Друммель!

Если, отличая таким образом Друммеля, он имел намерение еще больше вывести его наружу, то он в этом успел вполне. Торжествуя свою победу над нами, Друммель поспешил выразить свое неприязненное отношение к нам и все более и более оскорблял нас, сделавшись под конец совершенно нестерпимым. Мистер Джаггерс с необыкновенным интересом следил за всем этим. Можно было подумать, что такое наблюдение служит ему наилучшей приправой к вину.

Мы вели себя, как дети, пили не в меру и болтали не в меру. В конце концов нас взбесила грубая насмешка Друммеля над тем, что мы сорим деньгами. Это вынудило меня сделать ему замечание, что с его стороны крайне неприлично говорить такие вещи после того особенно, как он неделю тому назад занял в моем присутствии деньги у Стертопа.

— Так что ж, — отвечал Друммель, — он получит их обратно.

— Я не хотел сказать этим, что он их не получит, — сказал я, — но вам следует держать язык свой за зубами и не говорит о нас и наших деньгах.

— Вы думаете? — отвечал Друммель, — ну, скажите на милость!..

— Я хочу сказать, — продолжал я, стараясь казаться очень серьезным, — что вы не одолжили бы нам и самой крошечной монетки, если бы это только понадобилось нам.

— Вы правы, — отвечал Друммель, — ни одного шестипенсовика не одолжил бы я вам… ни единого!

— Не могу сказать, чтобы с вашей стороны было честно занимать деньги при таких обстоятельствах.

— Не можете сказать! — повторил Друммель. — О, Боже!..

Это было уж слишком, тем более, что я чувствовал себя не в силах справиться с его нахальством, а потому, не обращая внимание на предостережение Герберта, я сказал:

— Перестаньте, мистер Друммель! Раз мы коснулись этого предмета, я могу сказать вам, что мы заметили с Гербертом, когда вы занимали эти деньги.

— Я не имею никакого желания знать, что вы заметили с Гербертом, — грубо ответил Друммель. И мне послышалось, что он в полголоса послал нас обоих к черту.

— А я всё-таки, хотите вы этого или нет, скажу вам, — продолжал я, — что вы были очень рады, имея возможность положить эти деньги себе в карман, а затем потешались над тем, что он был так слаб, что не мог отказать вам.

Друммель расхохотался во все горло и, заложив руки в карманы и подняв кверху плечи, смотрел нахально нам в лицо, продолжая смеяться. Он этим ясно показывал, что все это правда, и что он презирает нас.

Тогда Стертоп подошел к нему, взял его за руку и несравненно вежливее меня старался успокоить его. Стертоп был чрезвычайно живой, веселый юноша, Друммель же совершенная противоположность ему, а потому счел поступок Стертопа личным оскорблением для себя. Он ответил ему чрезвычайно грубо, но Стертоп сделал вид, что не заметил этого, и сказал какую-то шутку, заставившую всех нас засмеяться. Взбешенный этим успехом, Друммель молча, не предупредив ни о чем, вынул руки из карманов, опустил плечи, произнес какое-то проклятие и, схватив большой стакан, хотел пустить в голову Стертопу, когда мой опекун схватил его за руку и остановил его.

— Джентльмены, — сказал мистер Джаггерс, спокойно поставив стакан на стол и взглянув на свой золотой хронометр, — мне очень жаль, но я должен сказать вам, что уже половина десятого.

Мы все встали, собираясь разойтись. Прежде чем выйти на улицу, Стертоп ласково, как будто бы ничего не случилось, назвал Друммеля «старый дружище». Но «старый дружище» был так далек от желания отвечать, что все время, пока оба они шли в Гаммерсмит, он шел по другую сторону дороги. Мы с Гербертом оставались в городе, а потому смотрели издали, как они шли по двум обеим противоположным сторонам улицы. Стертоп шел несколько впереди, а Друммель сзади, в тени домов, как это он делал и на лодке.

Так как дверь не была еще заперта, то я оставил на минуту Герберта и поспешил наверх, чтобы сказать несколько слов моему опекуну. Я нашел его в уборной, окруженного сапогами и совершавшего омовение после нас.

Я сказал ему, что пришел нарочно выразить ему свое сожаление по поводу случившегося и надежду свою на то, что он не будет строго судить меня.

— Пфу! — сказал он, продолжая мыть лицо и прыскаться водой во все стороны. — Все это пустяки, Пип! Мне очень нравится этот паук.

Он повернулся ко мне и, качая головой и пыхтя, вытирал лицо полотенцем.

— Рад очень, если он нравится вам, сэр! — сказал я. — Но я не…

— Нет, нет, — отвечал мой опекун, — имейте поменьше дела с ним. Держитесь от него, как можно, дальше. Но молодец этот нравится мне, Пип! Он настоящего сорта. Будь я прорицателем…

Выглянув из-за полотенца, он посмотрел на меня.

— Но я не прорицатель, — сказал он, вытирая голову полотенцем и проводя им за ушами. — Ведь вы знаете, кто я, не правда ли? Спокойной ночи, Пип!

— Спокойной ночи, сэр!

Спустя месяц после этого кончился срок пребывание паука в доме мистера Покета и он к величайшему удовольствию всех нас, за исключением миссис Покет, удалился к себе восвояси.

---

Глава 26
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 25

Глава 27 »